кооперативы, то цены были вменяемые, доступные. Никто и не думал, что останется вдруг без работы, как сейчас происходит со многими. Время было застойное, неплохое, правда, зачем-то ввели войска в Афганистан, решили помочь афганским трудящимся. Трагическая ошибка. Ну что ж, не мы первые ошибаемся. Зато учились бесплатно, без этого проклятого ЕГ, почти даром отправляли детишек в пионерские лагеря, сами ездили по профсоюзным путевкам в санатории, дома отдыха. И все за смешные цены. Олимпиада, наконец, прошла с триумфом в Москве, и мы грустили, прощаясь с улетавшим за облака олимпийским Мишей. Многое можно перечислять, но не за тем я, собственно, взялся за перо.

К тому моменту, как мы познакомились с Тим Тимычем, я успел обзавестись двумя детишками, мальчиком и девочкой. Поселился в светлую большую комнату двухкомнатной коммунальной квартиры в престижном районе, рядом с Лужниками, где с удивлением повстречал коренных москвичей, культурных, вежливых, совсем непохожих на жителей окраин. Соседей приобрел, молодую пару, выпускников иняза. Дима и Лена, так их звали, еще не вполне отошли от студенческой беспечной жизни. И часто собирались у них друзья, бывшие сокурсники. Естественно, с застольями, гомоном, прокуренной насквозь квартиры и песнями под пьяную лавочку. Тем более, что Дима, или Димон, как звали его друзья, весьма неплохо играл на гитаре и обожал петь в компании всякие песни, популярные в молодежной среде. Им весело, а нам не очень. Шумные соседи — не совсем сахар. Но мы не скандалили, порешив с женой, что худой мир лучше хорошей войны. Но и не особенно позволяли хамничать.

По ночам, когда не спалось от всяких мыслей, забирался я на кухню и выплескивал скопившееся на душе в стихи, марая бумагу и дымя сигаретой. Осталась тяга к бумагомаранию, ничего не поделаешь. Как-то забыл на столе листок с очередным стишком, чего раньше никогда не делал. А на следующий день, субботний и безоблачный, как сейчас помню, выходит из своей комнаты Димон. Гитара у груди, пестрая рубашка с пальмами, огонь в глазах и походка с притопом. Идет ко мне и поет, перебирая струны: «Стоит скамеечка у речки, одна доска и два столба, на ней так часто человечки сидят по три, по шесть, по два»… Это были слова из моего стихотворения. Свежая, задорная мелодия, сладкий Димин тенор, — меня приятно удивило. «Ну как, Валя? — спрашивает Димон, — Ты извини, что я без спросу взял твое стихотворение. Мне очень понравилось, я взял гитару — вышла песня. Ленка балдеет». «Ну уж никак не ожидал, — говорю, — отлично получилось, особенно мелодия».

С тех пор часто по ночам уединялись мы на кухне, оставляя жен в холодных постелях, и сочиняли песни. Спорили, меняли слова, меняли мелодии, пока не получали то, что считали лучшим вариантом. И этот вариант записывали на катушечный магнитофон «Яуза». Димон сочинял мелодии легко, причем хорошие, вполне профессиональные, явно проявляя композиторские способности. И вот такой у нас образовался тандем. Почти как у Пахмутовой с Добронравовым, которые, кстати, жили через дорогу, в доме, напротив нас. Часто мы их встречали. Несколько смешная пара: маленькая, как гномик, Пахмутова и высокий, как жердь, Добронравов. Истинные Пат и Паташен. Смешная пара лишь для тех, кто не узнавал их, а те, кто узнал, провожали парочку восхищенным взглядом. Соседские гости воспринимали наши песни на «ура». И часто не могли мы уснуть с женой, потому что из соседской комнаты доносился пьяный хор, исторгавший песни на мои слова. Что делать — искусство требует жертв.

Да, песни на мои стихи нравились жене, соседям, друзьям соседей, отцу моему, Андрею Никитовичу. И больше никому. Особенно терпеть не могли наши песни соседи с верхних этажей, которые по ночам, вместо аплодисментов, стучали на весь дом железками по батареям. Обидно, но не очень. И вот, совсем не хотел вам говорить, но, ладно, скажу. Мы заканчивали работу с очередной песней «Вальс планет», где слегка коснулись тайн мироздания. И только собрались записать на магнитофон, как я спиной почувствовал присутствие кого-то, мурашки даже по телу пробежали. Я резко обернулся и увидел в углу кухни, на табуретке какое-то странное, человекоподобное существо. Голубое, в паутине, искрящейся золотым огнем, двурукое и двуногое, с лицом безо рта и носа, но зато с огромными глазами, цвета червонного золота. Глаза эти внимательно смотрели на меня, а я, как загипнотизированный, стоял и ничего не понимал. Димон тоже обернулся в ту сторону — и замер, как и я. Видение медленно расплылось в туманное облачко и пропало. Мы уставились друг на друга. «Видел?» — спросил Димон. «Видел», — ответил я. Стали мы выяснять, что это было. То ли допились до белой горячки, то ли там, где нас нет и быть не может, понравились наши песни. И пришли к лестному выводу, что, скорей всего, песни наши в жилу внеземным существам. На том успокоились и наконец записали песню на магнитофон. Женам договорились об этом происшествии ни гу-гу. Дураку ясно, что расскажи мы, решили бы бабенки, что мужья их трехнулись. И кончились бы наши ночные посиделки. Таки вот дела.

И вот пришел к нам Тим Тимыч. Не раз пытался я подсунуть ему мои песни, но он все время отнекивался, потом и вовсе признался: «Блондин, мне эти козлиные песни под гитару надоели по самое горло. Как поют известные супруги-певуны, все они с дырочкой в правом боку». Прошло время, мы постепенно сблизились на почве общих интересов к литературе, и как-то он сам попросил: «А принес бы ты как-нибудь пленку с песнями». Было бы желание — я принес. Поставили катушку на маг, я нажал клавишу — зазвучал Димкин тенор. Несколько песен он прослушал, обхватив пятерней лоб и облокотившись локтем на стол. И вдруг нажал клавишу «стоп» магнитофона. «Все!» — сказал он. «Что все?» — спросил я. «А то все, — отвечает Тимыч, — ты мне друг?» «Ну друг, — говорю, — друг, наверное». «А если друг, — продолжает, — то перепишешь мне эту кассету. Я чистую принесу». Сказано — сделано. Переписал кассету. Как-то признался он, что часто по вечерам слушает песни на кухне, прихлебывая вино и утирая слезы. Трогательно все это, и как приятно выслушивать такие признания. Я нашел своего почитателя. Это было счастье. Не смейтесь, у вас, может быть, другие понятия о счастье, а у меня такое вот.

Посиделки наши велись всегда наедине, упаси Господь, если кто пытался влезть в разговор. Тим Тимыч, вежливый обычно, не признающий мата, в таких случаях сдвигал густые брови и тихо, но угрожающе,